Геннадий хазанов не за что зацепиться

Светлана Орлова

На полуострове Ямал Геннадия Хазанова знают не только как комика, но и как хозяина фирмы «Синара-Уренгой». В числе управляющих этим предприятием и его жена - Злата Эльбаум . Семейная контора юмориста строила объекты в Новом Уренгое, на месторождениях «Песцовое» и «Заполярное». Но сейчас на стройплощадках полное затишье, а голодные работяги-гастарбайтеры ругают Хазанова на чем свет стоит.

У вечного студента «калинарного» техникума не только отличное чувство юмора, но и хорошее деловое чутье. В 2002 году он абсолютно точно сориентировался, где можно «зашибить деньгу», положив глаз на газовую столицу страны - Новый Уренгой. В то время «Газпром» занялся здесь разработкой новых месторождений и нуждался в услугах строительных фирм. Геннадий Хазанов и его жена Злата вместе с друзьями быстренько создали фирму «Синара» и получили заказы на возведение выгодных объектов.

Подвел таджиков под монастырь

Застолбив позиции на месторождениях «Песцовое» и «Заполярное», владельцы «Синары» подружились и с мэрией Нового Уренгоя. Им предложили построить учебно-профессиональный комплекс.

Первые очереди на этих промыслах «Газпром» ввел, а вторые в прошлом году притормозил, - пояснил Михаил Кондратенко, заместитель главы администрации Нового Уренгоя. - «Синара» рассчитывала на продолжение контрактов, но в итоге у них осталась только одна стройплощадка - в нашем городе. Они кинули все силы на нее и перестарались: выполнили в два раза больше работ, чем мы финансировали по плану.

В итоге «Синара» оказалась в интересном положении: нанятые фирмой рабочие-таджики вкалывали от зари до зари, но платить им зарплату оказалось нечем. Хозяева предприятия четвертый месяц выдают им авансы по 500 рублей. Работяги оголодали и, дабы раздобыть денег на еду, украли электрический кабель. Но не успели сдать его в пункт приема цветного металла, попались в руки милиционерам. Стражи порядка поначалу и слушать не хотели, что на разбой бедняг подвигли задержки зарплаты. Но когда узнали, что таджики работают в фирме, которой руководит супруга Хазанова, отпустили бедолаг с миром в знак уважения к популярному артисту.

Сейчас мэрия города рассматривает возможность погашения долгов перед «Синарой», - заверил нашего корреспондента Михаил Кондратенко.

Дела давно минувших дней

Газета «Вечерний Бишкек» - печатный орган мэрии столицы Киргизии - в апреле 2002 года опубликовала любопытную заметку о гастролях Геннадия Хазанова во Фрунзе (нынешний Бишкек) в 1986 году. Автор пишет, что концерты знаменитый комик и его директор Владимир Тартаковский совмещали с незаконной тогда частной предпринимательской деятельностью, за что и попали в поле зрения местного ОБХСС.

Как раскопали оперативники, звезда эстрады привез с собой из Москвы чемоданы с импортными шмотками и толкал дефицит киргизам по трехкратной цене. Во фрунзенском ЦУМе московские гастролеры накупили французскую парфюмерию, а в богом забытом Оше, где они давали очередные концерты, перепродали духи в 20 раз дороже. Закончив вояж, Хазанов и Тартаковский вернулись домой, а киргизские оперативники поехали вслед за ними. На следующий день Геннадий Викторович давал показания на Петровке, 38, а его директора увезли на допрос во Фрунзе. Юмориста тогда «зацепить» не удалось - Тартаковский все взял на себя. Суд вынес верному другу Хазанова приговор - пять лет условно.

Справка

У супруги Геннадия Хазанова редкая деловая хватка. Кроме участия в управлении фирмой «Синара-Уренгой», Злата Эльбаум еще и директор двух других фирм - ЗАО «Моно-АРТ» и ТОО «Данс-концерт».

Кажется, ещё совсем недавно Геннадий Хазанов был во всех телевизорах страны. И вот на пике популярности - исчез. Куда он ушёл и зачем так резко развернул русло своей жизни? Он сильно изменился. И потому начала я с грусти, которой, по-моему, в моём собеседнике стало мно­го больше. «Нет, - сказал он, - печален я настоль­ко, насколько это свойственно человеку моего воз­раста».

Беседовала Ирина Кравченко

- И трагическое мировоззрение - не ваш слу­чай?
- А в чём трагизм?

- Хотя бы в том, что жизнь конечна, и неред­ко этот факт печалит.
- И что? Это неотврати­мость. Разве человек об этом не знает, когда вступает в сознательный возраст?

- А когда человек вступает в сознательный возраст?
- Когда у него появляется чувство лич­ной ответственности хотя бы за себя. Многие до старости живут детьми, что не всегда пло­хо, потому что взрослость при бытовых плю­сах имеет душевные минусы. Когда душа рас­тёт, человек часто не понимает, где грань меж­ду взрослением души и её старением.

- Вы вот когда повзрослели?
- Довольно рано. Я из той категории людей, которые с трудом могут назвать детство счастливым временем. Отца, Виктора Лукачера, я никогда не видел, долго не знал даже его фамилии. В 1980 году в Театр эстрады, где я тогда работал, пришло письмо на моё имя, в конверте лежала фото­графия военного, на обороте которой было написано, что это мой отец в Берлине. По­казал фотографию матери, она подтвердила, что это мой отец. А потом оказалось, что не­сколько лет я жил с отцом в одном доме и да­же в одном подъезде, только я на восьмом эта­же, а он на третьем. Мне сказала об этом од­на знакомая. Мы могли встречаться с отцом - у подъезда, в лифте... Но как бы я его узнал? Перебирал в памяти всех соседей, но его так и не вспомнил. Потом попытался разыскать, но он, оказывается, уже умер.

- Какая-то фантасмагория. Не обидно было?
- А на что обижаться? Если я его не знал, то и потери не чувствовал. Наверное, отец мучил­ся, видя меня, видя свою внучку, то есть мою дочь Алису, и боясь к ней подойти. Но если не подходил ни к ней, ни ко мне, значит, у не­го были на то серьёзные основания. И разве я был посвящён в подробности взаимоотно­шений отца с моей матерью? Они расстались, когда она была беременна мной. И я отчасти понимаю выбор отца, который думал: остать­ся ли ему со своей женой - а он был женат - или уходить к матери его будущего ребёнка. Мама была человеком с трудным характером, много пережившим, нездоровым - имела про­блемы с нервной системой, потом перешед­шие в психические. Но она была честной, не­меркантильной и абсолютно нетолерантной. Меня любила безумно, любовью властной.

- То есть у вас были все шансы вырасти че­ловеком, задушенным любовью?
- У всякой ме­дали, как известно, две стороны. Возможно, чувство дискомфорта, которое я испытывал в детстве, подарило мне шанс реализоваться: инстинкт самосохранения срабатывал, застав­лял концентрировать волю и желания. Я мно­го времени проводил один, сам собой зани­мался. Ну, если я в 8 или в 9 лет поехал один на первое свидание, можете себе представить степень моей самостоятельности?

«Позвонил Райкину прямо из учительской»

- А в 14 лет вы отправились знакомиться с са­мим Аркадием Райкиным...
- В 14 я его впервые увидел по телевизору. А познакомился я с ним 1 декабря 1960-го, в тот день, когда мне ис­полнилось 15 лет.

- Зачем познакомились?
- Хотел попасть к не­му на спектакль и не знал, как это сделать, по­этому решил попроситься у него самого. Райкин для меня к тому времени был небожите­лем, но ходящим по земле. И я задумал пой­ти к этому небожителю. Позвонил ему в гостиницу прямо из школы, из учительской, ко­ся глазом на учителей. Жена Аркадия Исаако­вича пригласила меня на его спектакль. Меня провели за кулисы, и когда Райкин возвращал­ся после первого отделения, спросил у меня, понравилось ли мне выступление. «Понрави­лось, только я ничего не видел», - сказал я. И перед вторым отделением меня посадили в оркестровую яму. Дирижер ещё не пришёл, я встал на стул, чтобы лучше видеть, и вдруг пу­блика, увидев мой затылок, зааплодировала.

- Поступок дерзкий. Я не про стул, а про зна­комство с Райкиным. А вы были амбициозны?
- Думаю, да. Гораздо более амбициозен, чем те­перь. Может, потому что сейчас амбиции во многом удовлетворены. Наверное, мой сегод­няшний рассказ о той жизни - это рассказ сы­того человека.

Жизнь человека, от которого все ждут смешного

Почему вы решили в конце концов уйти из своей профес­сии, которой отдали столь­ко лет, в которой состоялись?
- Дело в том, что та аудитория, которая потребляет так назы­ваемый «разговорный жанр», привыкла к определенному формату. Возможно, я был сам виноват, поскольку 30, нет, да­же 40 лет назад я их приучал к определённой системе коорди­нат. Но, приучая их, я двигал­ся дальше, а они оставались в той же точке. Они не хотели выдавать мне лицензию на по­иск, хотели получать от меня только то, что им нравилось. И они имели на это право. Но и я имел право на свою дорогу, иначе я превра­тился бы в артиста, который занимается толь­ко этими зрителями.

Говоря точнее и называя вещи своими име­нами, вы превратились бы в обслугу. «Сме­шить мне вас с годами всё трудней», как пела Алла Пугачёва. А вы не захотели стать залож­ником публики...
- И в этом - чтобы не стать за­ложником публики, даже своей, - была одна из причин, почему я покинул эстраду. Это чу­довищный режим - жить так, как живёт че­ловек, от которого все ждут смешного. Тако­ва безжалостность зрительского восприятия. И актёру жить в этой клетке... Мы, актёры, все до определенной степени в клетке, но та была настолько узкой, что в ней оказалось не­возможно двигаться. Она стала камерой пы­ток. Это рабство, хотя, по большому счёту, в нём никто не виноват: ты сам назвался груз­дем. Но я понимал, что больше не могу дать публике того, чего она хочет, а обманывать её у меня не было ни сил, ни желания. Но вот ка­кая вещь: люди ведь ждут не только смешно­го, люди ждут чего-то, что тронет их душу. И если иногда это не смешно, но пронзительно, они будут слушать. На это, правда, надо полу­чить зрительское добро, зрители поворачива­ются к тебе новому нехотя, не сразу, но если их что-то зацепит...

До этих слов сидевший ко мне в пол-оборота и глядя в сторону, подыскивавший слова, Хазанов вдруг резко повернулся и, хлопнув ладонью по колену, восклик­нул: «Дадут! Если их что-то зацепит, дадут добро! Я это понял, когда стал жить на театральной сцене. Для людей это сначала было нонсенсом. Они не понима­ли, почему мне надо было уходить с такого насиженного, тёплого места, обеспечивающего кусок хлеба, на который ещё можно что-то намазать».

- И вы ушли туда, куда много лет назад вас не хотели принимать: на театральную сцену.
- Да. Но я не просто ушёл на театральную сце­ну. Подчеркиваю: это было связано конкрет­но с режиссёром Леонидом Трушкиным, кон­кретно со спектаклями, которые он ставил. В них я играю и по сей день: двенадцатый сезон идет «Ужин с дураком», седьмой сезон - «Сме­шанные чувства» с Инной Чуриковой, шестой - «Всё как у людей», и пятый сезон мы играем «Морковку для императора», где у меня роль Наполеона. И всё это значит, что зритель дал мне добро. Получить его было самым труд­ным делом, потому что очень неповоротливо человеческое мнение, и никого в этом обви­нять нельзя. Это махина, и чтобы развернуть её, надо столько сил и терпе­ния! Особенно если учесть, что я не имел серьёзной телевизионной поддержки. По­тому что если эстрадный ар­тист, юморист играет в сери­але, хорошем, и играет хоро­шо - всё, на следующий день он просыпается с лицензией «нешутника». У меня же ни­чего этого не было. Но сегод­ня люди говорят: «Вы знае­те, мы не ожидали...» Пото­му что у многих было ощу­щение, что я закончил сцени­ческую деятельность вообще, меня даже называли дирек­тором Театра эстрады, хотя я был и есть только его художе­ственный руководитель. Меня руководящие должности са­ми по себе не прельщали ни­когда, только в качестве сооб­щающегося сосуда с моей ак­тёрской профессией. У меня нет амбиций режиссёра. Мне всего хватает. Я никому не за­видую. Комплекса неполно­ценности нет. В этом смысле я человек самодостаточный и счастливый.

- И в семейной жизни?
- Да. Не могу сказать, что там сплошь небесные звуки. Это слож­ная штука - семейная жизнь, но главное - не уничтожать друг друга, не делать раба из то­го, кто рядом с тобой, независимо от половой принадлежности. Но Злата у меня умная, это я говорю не только потому, что она моя жена. Она самостоятельно зарабатывает деньги, она крутится с утра до вечера. Но в ней есть че­ловеческая глубина, которая её спасает. И ме­ня тоже. Злата много времени в своей жизни уделила охране моего внутреннего мира, так я бы сказал. С годами это дается ей всё труднее, потому что силы уже не те, что 30 лет назад, но она справляется стоически.

- Вы хорошо знаете друг друга?
- Да, и это не только нескучно, как обычно считают, но это замечательное состояние - предсказуемости. Такая спокойная зона, внутри которой ты жи­вёшь и потому можешь заниматься другими делами, не тратя времени на столкновения.

- А с дочерью Алисой вы друзья?
- Да. И ува­жаю её. Это для меня важно.

- Вы ей доверяете?
- Я же помню, как это бы­ло у меня с моей матерью. Поэтому стараюсь быть ненавязчивым. Все главные решения в жизни - о профессиональном занятии бале­том, о замужестве, об актёрской профессии - она принимала самостоятельно. Но всё, что мне не нравится, например в её работах в ки­но, я ей говорю. Я человек безжалостный, и во мне борются два начала - отцовское и про­фессиональное. Но у нас с ней принято мыс­ли, касающиеся актёрства друг друга, не скры­вать.

- А жена с дочерью всегда говорят вам прав­ду?
- Наверное, нет. В чём-то щадят. Меня обе­регают. Я думаю, что знаю далеко не всё, что мог бы знать. И от этого незнания не стра­даю.

Ремесло и исповедь

- То есть сегодня вы человек сытый. И семья замечательная, и в профессии реализова­лись по полной...
- Нет, я реализовался в пиар-составляющей этой профессии. А реализо­ваться целиком можно только тогда, когда ис­черпан потенциал. И я каждый раз, приступая к роли, всё начинаю сначала, с сомнениями, с неуверенностью в себе.

- Ну и хорошо, а то я уж испугалась, что у вас всё гладко. Ведь актёру нельзя быть благопо­лучным.
- Нельзя, потому что у этой профес­сии две дороги: ремесла и исповеди. Вторая для меня привлекательнее.

- Вам нравится время, в которое мы сейчас живём?
- С возрастом я всё больше понимаю, что не могу изменить время, я могу только скорректировать свои реакции. А происхо­дящие в мире процессы от меня не зависят, как не зависит от меня температура воздуха за окном.

А в юности много случалось обломов? Вас ведь не принимали в театральные вузы. По­сле эстрадно-циркового училища вы начали выступать с монологами, но поначалу вас не воспринимала публика...
- У меня вся жизнь - взлёты и провалы. Я выступаю, и мне зритель­ный зал дружно кричит: «Уходи со сцены!» Это провал? Конечно. Но означало ли это, что я должен послушаться этих людей? Нет. Про­вал у зрителей - не всегда свидетельство твоей актёрской смерти. Если музыкант играет на аудиторию, которая не готова воспринять его игру и свистит, ему что, надо уходить из профессии? Женщина, которая во многом сфор­мировала мой характер, говорила: «Не дайте к себе привыкнуть. Путайте карты!» Это бы­ла Надежда Слонова, мой педагог в эстрадно-цирковом училище.

- Если взять шкалу отношения к другим лю­дям - от мизантропии до всепрощения - вы где находитесь?
- Ну, я не мизантроп, это точ­но. Хотя с годами стал более закрытым. Но это только из-за того, что для работы на­до аккумулировать в себе энергию, которой всё меньше. И потому мне нужна зона интровертного существования. Но я стал более осмотрительным в оценках, почти перестал резать правду-матку, как раньше. Наверное, я по дороге к всепрощению. Конечно, споты­каюсь, не хватает терпения, сил, чтобы окон­чательно понять, что мир таков, каков он есть. Что так было, так есть, и так будет, пока не исчезнет человечество.

Выпуски программы «Отцы и дети» / 01 февраля 2016

"Я не могу сказать, что отношусь к прошлому с любовью. У меня очень сложное отношение к этому. Я не могу назвать свое детство счастливым, хотя могу назвать счастливой свою жизнь".

Михаил Козырев: Добрый вечер, уважаемые слушатели Серебряного Дождя! Сегодня, в понедельник, как обычно, в эфире цикл передач, который называется «Отцы и дети». Меня зовут Михаил Козырев, рядом со мной Фекла Толстая.

Фекла Толстая: Добрый вечер, уважаемые друзья. Это программа, которая посвящена разным поколениям. Мы приглашаем людей, которые нам интересны, и расспрашиваем об их родителях, об их происхождении, об их детстве, о том, из чего, из каких вещей, из каких людей, из какой жизни они состоялись.

Михаил Козырев: Из чего же, из чего же, из чего же…

Фекла Толстая: Совершенно верно. А потом перекидываем мостик, на следующие поколения. И, таким образом, из этой мозаики выстраивается, в том числе, и история нашей страны. Впрочем, на самом деле, как только вы услышите голос нашего сегодняшнего гостя, вы сами его узнаете, это Народный артист России, руководитель московского Театра эстрады, всем вам очень хорошо известный Геннадий Викторович Хазанов.

Михаил Козырев: Добрый вечер, Геннадий Викторович.

Геннадий Хазанов: Добрый вечер.

Михаил Козырев: Удивительная история заключается в том, что вся ваша жизнь, включая и место вашей работы, вашей службы в театре – это Замоскворечье. Я хотел начать с того, чтобы услышать от вас какую-то картину того, что из себя представляло Замоскворечье после войны, что за люди были вокруг, как выглядели здания и улицы?

Геннадий Хазанов: Человек часто возвращается в свое прошлое, и у меня пронеслась вот эта дорога в 70 лет без визуальных потрясений, потому что я родился в Москве, и все происходило на моих глазах вроде постепенно. Знаете, когда человека видишь каждый день, то перемены, конечно, заметны, но они находятся в медленном поступательном движении. И, приезжая на место своего детства, с одной стороны, я вижу, что очень изменилось, но вот конкретно пятачок, на котором я провел свое детство, с одной стороны изменился, а с другой стороны, не тронут. Он изменился с той стороны, где стояли дома, хибары, землянки, это комплекс кирпичных четырехэтажных домов под названием «Чесаловка», так называли эти дома в честь домовладельца, внука которого я хорошо знал, он дружил с моим старшим братом.

Михаил Козырев: Его фамилия Чесалов?

Геннадий Хазанов: Да, Александр Чесалов. Так вот там все-все-все изменилось, снесено, построено новое, но на месте этого дома, точнее, этого комплекса домов, где я проводил свое детство, стоит дом под тем же самым номером. Вот он тогда, при рождении, был 4-й Коровий переулок, дом 8/10, потом он стал 4-м Добрынинским переулком, и теперь на этом месте стоит большой дом, который принадлежит МИДу РФ, точнее, это владение Управления дипкорпуса МИДа, где проживают, видимо, дипломатические работники, получая там временное жилье, с тем же самым номером, стоит дом 8/10. Несколько лет назад, ну, как несколько, будем откровенны, несколько – это я уже апеллирую несколькими десятилетиями, но примерно лет десять назад я, не понимая, зачем, обратился с просьбой к министру иностранных дел Сергею Викторовичу Лаврову оказать содействие в приобретении какой-нибудь небольшой студии в этом доме. Он посмотрел на меня с большим удивлением и сказал: «Вообще, насколько я понимаю, там никаких студий нет, там построены квартиры разных размеров, но зачем тебе это»? Я не знал, что ответить, наверное, потому, что человек, возвращаясь в детство, таким образом, пролонгирует свою сегодняшнюю жизнь. Вот это, с одной стороны, все изменилось, я вошел в этот дом посмотреть, что же там стало. И мне было так неуютно там и все было чужое, хотя это все было построено в сегодняшнем формате. Но это все чужое совсем. Когда были, с сегодняшней точки зрения, убогие кирпичные четырехэтажки, они были построены в начале ХХ века каким-то акционерным обществом, это я увидел по батарее. На батарее там был знак металлический, и было написано «Акционерное общество». Пока я не уехал из этой квартиры, так эти батареи, которые нещадно жарили, жара была такая…

Михаил Козырев: Чугунные.

Геннадий Хазанов: Чугунные батареи. Так вот, с этой стороны изменилось все. А напротив этого места как стояла, так и стоит детская Морозовская больница. Когда я рос, ее официально называли Детская клиническая больница № 1. Никто никогда в моем присутствии не называл эту больницу № 1. Всегда говорили «Морозовская», хотя капиталистов тогда уже отменили давно, и кто такой Морозов, не предполагая, что через какое-то время на эстраде будет песня про Морозова («Ой, Морозов, ты слышишь, Морозов»), но это никакого отношения к тому Морозову не имело.

Фекла Толстая: Был еще в советское время Павлик Морозов, но это совсем третья история.

Геннадий Хазанов: Павлик Морозов был, да. И даже покойный Евгений Александрович Моргунов, культовый артист в свое время из тройки знаменитой – Вицин, Никулин, Моргунов, приезжая в какой-нибудь город на гастроли, он был такой странный человек, он, знакомясь с какими-то местными начальниками, говорил, что он сын Павлика Морозова. И никому не приходило в голову, что у Павлика Морозова вряд ли мог быть сын, потому что в клюкве, где его убили, девушки, которая потом от него забеременела, не обнаружено.

Фекла Толстая: Это была просто такая шутка юмора или что?

Геннадий Хазанов: Да, да, это он вообще любил.

Фекла Толстая: Проверял, есть ли у человека чувство юмора?

Геннадий Хазанов: Нет, он хотел произвести впечатление солидного человека. Он говорил, что он депутат Верховного Совета, что он Народный артист Советского Союза и заодно сын Павлика Морозова.

Михаил Козырев: Сыновья лейтенанта Шмидта, точно.

Геннадий Хазанов: И поскольку никому в голову не приходило соединить это, что где Павлик Морозов, и где Моргунов! Какой сын мог быть у Павлика Морозова? Ну, неважно. Так вот это была детская Морозовская больница.

Михаил Козырев: Прошу прощения, но она же названа в честь Саввы Морозова.

Геннадий Хазанов: Саввы Тимофеевича, конечно. Больница как стояла, так и стоит. Все абсолютно точно за исключением нового асфальта и ступенек, которые для нас служили футбольными воротами, вот их поменяли. Больше того, я даже накануне моего 70-летия подошел с телевизионщиками и показал два тополя, которые были для нас штангами футбольных ворот, они стоят и про сей день. Эта проезжая часть, по которой бешеное количество машин сегодня идет в сторону Мытной улицы бесконечным потоком через этот переулок. Этот переулок был пустой абсолютно, потому что мы там часами могли бегать с клюшкой, без всякого льда и коньков, на ногах, и гонять мяч или шайбу, что там у нас было, или играть в футбол на этой проезжей части. Если раз в 20 минут какая-то машина проедет, то мы выражали большое недовольство, что нам мешают играть.

Михаил Козырев: Вы были нападающим, защитником или вратарем?

Геннадий Хазанов: Там были маленькие ворота, они были, как правило, пустые, мы играли в формате четыре на четыре или пять на пять, и поэтому там не было…

Фекла Толстая: Все были всеми.

Геннадий Хазанов: Все были всеми. И сама территория детской Морозовской больницы тоже для нас служила полигоном, приютом. Это было какое-то родное место. Надо мной так часто жена иронизирует, что я возвращаюсь в свое детство, ну, никакого открытия нет, я скажу, конечно, банальность: мы все из этого детства вышли, каждый из своего. И проезжая сегодня мимо бывшей гостиницы «Россия», я все время поворачиваю голову на фотографии, которые там висят, большие, Москворецкий мост 1900-х годов, 50-х годов, гостиница «Россия» 60-х годов. Я хорошо помню, как на месте, где стояла потом гостиница «Россия», стояли жилые дома, и мать меня возила к своей школьной подруге. И потом вдруг я вспоминаю, как их выселяли на Ленинский проспект, они рыдали, потому что их из почти кремлевского сегмента выселяют на какой-то Ленинский проспект.

Фекла Толстая: Это еще ничего вообще-то. Сейчас…

Геннадий Хазанов: Сейчас! Они рыдали, что их выселяют, потому что на том месте, где стоит памятник Юрию Алексеевичу Гагарину, уже была не Москва. И по сей день не знаю, сохранилась название «Калужская застава» или нет, так вот она и была заставой, а дальше, через 50-100 метров потом уже, когда начали осваивать и застраивать Ленинский проспект, поставлен был уже памятник Гагарину, который потом остроумные люди назвали «мечта импотента». Так вот никакой «мечты импотента» не было, Москва заканчивалась диетическим магазином, куда мать меня возила раз в неделю.

Фекла Толстая: Это который в начале Ленинского?

Геннадий Хазанов: Нет, это диетический магазин, который прямо в конце Калужской заставы, там сейчас, по-моему, какой-то ресторан находится. Справа был магазин «Спартак», спортивный магазин, а напротив был диетический магазин, это не в начале Ленинского.

Фекла Толстая: Я думаю просто о том, как слушают слушатели «Серебряного дождя» в разных городах, не только же москвичи нас слушают, которые хорошо знают Калужскую заставу. Вообще этот тип воспоминаний, во-первых, невероятно дорог, даже если ты не знаешь ни «Диету», ни Калужскую заставу. Кроме того, мне кажется, что это очень московская черта – вот такая подробная любовь к городу: а тут, а это, а помните, а то, а се. Вот это, мне кажется, очень московская история.

Геннадий Хазанов: Мне кажется, что это такая форма самолюбия или себялюбия, что человек очень себя любит, и он любит себя в разных возрастах и поэтому он так хорошо все запоминает. Но я думаю, что это, скорее, не проявление такого странного ракурса нарциссизма, а это, скорее, все-таки такая цепкость памяти моей, потому что, например, мой товарищ юности Леня Якубович, он страдает аберрацией памяти. Он начинает рассказывать истории нашей жизни, которых никогда не было или, если они были, то они так далеки от того, что он рассказывает…

Михаил Козырев: Причем делает это произвольно, не специально.


Геннадий Хазанов: Нет, я смотрю на него и вижу: он верит. Я потом ему говорю: «Лень, у тебя не сходятся концы с концами по срокам». У меня в этом смысле очень цепкая память.

Фекла Толстая: Я хотела зацепиться за ваши такие потрясающие детали, которые из вашей памяти вы выуживаете, вот это клеймо на батарее. Действительно, такая детская черта – помнить какие-то мелкие детали. Не могли бы вы описать вашу квартиру.

Геннадий Хазанов: Как не могу!?

Фекла Толстая: Еще мне хочется понять, какие у вас, как у мальчика, были обязанности по дому.

Геннадий Хазанов: Даже не знаю. Давайте начнем вот с чего. Сначала никаких обязанностей у меня не было, потому что меня из родильного дома привезли в эту квартиру. Квартира была коммунальная, естественно, там было две смежных комнаты.

Фекла Толстая: Ваших?

Геннадий Хазанов: И две отдельных. В тот момент, когда меня привезли, я так понимаю, что уже три комнаты из четырех были на нашей семье, потому что это произошло после возвращения из эвакуации. Причем поразительная вещь: несколько лет назад приехала женщина с московской городской телефонной станции и она рассказала мне, что ее поставили в архив уничтожать старые бумаги, и она вдруг наткнулась на заявление моей бабки с просьбой восстановить номер телефона, который был отключен в связи с отъездом в эвакуацию. Эта бумага, это заявление, причем их два было, на первое никакой позитивной реакции не было, и второе. Потом был возвращен номер, который я помню по сей день, это В3-58-59. И эти две бумаги лежат у меня в театре, я их спрятал, потому что они уникальные, хотя я понимаю, что ни для кого, кроме меня, они никакой ценности не представляют. Итак, этот телефон был при самом входе, в прихожей, висел на стене, под ним было дерматиновое кресло. Сразу из прихожей была коммунальная кухня. Дальше коридор, который вел в одну отдельную комнату, где жила моя мама. Дальше другая отдельная комната, где жила соседка со своим мужем. Потом две смежных комнаты. Я думаю, что сначала, когда меня из роддома привезли, меня в эту маленькую комнату, к матери, отправили. А в двух смежных комнатах жила моя бабка и мой старший брат. Вот, собственно, весь состав семьи. Потом, когда мне было уже 12 лет, я был в пионерском лагере, я приехал на пересменку в Москву, умер муж нашей соседки. Соседка меня очень любила, я много времени проводил у нее в комнате.

Михаил Козырев: Это тетя Груня.

Геннадий Хазанов: Да. И я, конечно, был совершенно парализован, узнав в середине 90-х годов, что первый муж моей матери был расстрелян по доносу, который написала эта женщина, эта тетя Груня.

Фекла Толстая: А мама это знала?

Геннадий Хазанов: Мама не знала, пока ей из Архива КГБ не принесли эту бумагу. А принесли ее уже в 93-м.

Фекла Толстая: И как она отреагировала на это?

Геннадий Хазанов: Никак. Она была уже в таком состоянии, ей было уже около 80-ти к тому моменту.

Фекла Толстая: Это очень тяжелая страница истории и вашей семьи, и вообще нашей страны, потому что это такой ужас, когда понятно, что в нашей программе мы расспрашиваем людей об их семьях, об их родителях, и как только доходит речь до 30-х годов, до сталинских времен, практически в каждой семье всплывают такие страшные страницы, как вы сейчас сказали, что первый муж вашей мамы был расстрелян.

Геннадий Хазанов: Да, он был расстрелян в 38-м году, и через 19 лет реабилитирован. Мама получила денежное пособие в размере двух месячных окладов, которые полагались этому человеку, а этот человек был немецкий подданный, и мой старший брат по матери (отцы у нас разные), он без малого 40 лет назад покинул страну, в которой родился и рос, ему был 41 год, когда он уехал навсегда и по сей день живет в Германии. Они быстро нашли документы его отца. Вот такая история.

Михаил Козырев: И при этом контраста и какой-то леденящей атмосферы в этой истории добавляет, что эта тетя Груня очень хорошо и тепло к вам относилась. Фактически вы говорили как-то, что вы проводили с ней едва ли не больше времени, у нее в комнате…

Геннадий Хазанов: Это точно, абсолютно точно. И она водила меня в кино, и она меня обожала кормить. Может быть, это была ее душевная плата неосознанная. Хотя она очень не любила евреев, искренне не любила.

Михаил Козырев: В чем это выражалось?

Геннадий Хазанов: Да не любила, и все. Знаете, что такое антисемитизм?

Михаил Козырев: Догадываюсь. Будучи евреем на сто процентов, очень хорошо догадываюсь.

Геннадий Хазанов: Сформулировать вы не можете?

Фекла Толстая: Разве это можно сформулировать?

Геннадий Хазанов: Да, есть формулировка. Что такое антисемитизм? Это когда евреев не любят больше, чем обычно.

Михаил Козырев: Замечательная формулировка.

Фекла Толстая: Жесткая, тяжелая формулировка.

Геннадий Хазанов: Но, во всяком случае, меня она очень любила и она даже успела познакомиться с моей будущей женой, с которой мы 45 лет в браке. И когда она пришла 21-летней молодой девчонкой в квартиру, тетя Груня на нее посмотрела и одобрила выбор. Потом, когда тетя Груня через несколько месяцев умерла, так получилось, что мы с женой жили в ее комнате и спали даже на ее койке, где пружины были уде в таком состоянии, что все утехи молодоженов были озвучены, аранжированы были.

Михаил Козырев: Аж в Морозовской больнице было слышно.

Геннадий Хазанов: Кстати, по этому поводу есть чудный анекдот, когда сосед в коммунальной квартире говорит парню: «Слушай, вы там со своей молодой женой занимаетесь любовью, и она так орет, что спать невозможно. Сделай что-нибудь». Этот парень ничего лучше не придумал, скотчем рот ей заклеил, и в очередном сеансе он все время у соседа за стеной спрашивал: «Дядя Вась, так хорошо»? тот говорит: «Да, так хорошо». А через некоторое время спрашивает: «А так хорошо»? Тот говорит: «И так хорошо». Когда в третий раз он спросил: «Так хорошо?», тот ему ответил: «Отлепи скотч, потому что весь дом думает, что ты меня трахаешь».

Михаил Козырев: Долго ли вам пришлось с вашей супругой провести на койке тети Груни?

Геннадий Хазанов: Какое-то время. Если мне не изменяет память, что-то с пружиной сделали, потому что я не помню, чтобы там была поменяна кровать. Я точно помню шкаф финский, который был привезен из магазина, его можно было купить только по той простой причине, что там была трещина на передней стенке. А так он был красавец – из дуба, финский, красивый, темно-коричневый шкаф. Но там был изъян, поэтому он стоял в продаже.

Фекла Толстая: Не кондиция.

Геннадий Хазанов: Да. И мы так гордились, что такой шкаф у нас был. А кровать, по-моему, дожила до момента, когда мы оттуда уехали, осенью 73-го года. Злата была уже беременна Алисой. Мы уехали, снимали квартиру. Вот в 73-м году мы покинули эту квартиру.

Фекла Толстая: Я хотела вернуться к квартире вашего детства. Вы начали о ней рассказывать, отправной точкой для нас было клеймо на батарее. Вот какие прекрасные старые вещи еще вы можете припомнить?

Геннадий Хазанов: Шкаф в прихожей.

Фекла Толстая: Это кроме финского, второй шкаф.

Михаил Козырев: Финский появился позже.

Геннадий Хазанов: Гораздо позже.

Фекла Толстая: А этот был какой-нибудь дореволюционный шкаф?

Геннадий Хазанов: Все это было какое-то сумрачное, темное. Счетчики стояли у каждого квартиросъемщика, свои. Электричество заводилось…

Фекла Толстая: И сидение для унитаза было у каждого свое.

Геннадий Хазанов: Сидение для унитаза я не помню.

Фекла Толстая: Они висели на стене.

Геннадий Хазанов: Чудовищный бачок этот с цепочкой. Эта ванна, как сказал Гафт, приехав в Баден-Баден, в гостиницу, когда вошел ко мне, когда нас разместили, убирая ненормативную лексику, дабы не попасть под наказание. «Не бывает номеров меньше лифта». Нас поселили в самую лучшую гостиницу в Баден-Бадене, по блату, с большими скидками. Оказывается, это для обслуги были построены номера в этом отеле. Богатые люди приезжали, вся обслуга жила в этих номерах и нам по небольшой цене эти номера и дали. Галина Борисовна Волчек, Валентин Иосифович Гафт и я – вот мы жили в таком номере, и Гафт сказал: «Не бывает номеров меньше лифта, иди, посмотри». И когда я зашел к нему в комнату, он говорит: «Ложись». Я говорю: «Зачем»? А он говорит: «А здесь стоять негде». Так вот такая ванная была у нас.

Фекла Толстая: Меньше лифта.

Геннадий Хазанов: Практически да. Но зато стоял рояль «Бехштейн».

Михаил Козырев: Ого!

Геннадий Хазанов: Который простоял всю войну, у него треснула дека, и этот рояль достоял до момента, когда все уехали их этой квартиры, когда эта квартира опустела. Сначала умерла тетя Груня, потом, в 73-м году уехали мы с женой. В 77-м году уехал брат, мама осталась одна в этой квартире. Мне удалось потом выбить маленькую однокомнатную квартиру на Люсиновской улице. Квартира осталась одна, дом был определен уже под снос, его и снесли с этим роялем. Этот рояль был уже, конечно, негоден к употреблению, но он у меня перед глазами стоит: с западавшими клавишами, с треснувшей декой, с этим местом, куда я маленьким забирался от страха, когда меня вдруг оставляли одного. Мама была очень большая любительница театра, она уходила и оставляла меня на тетю Груню. Мне было страшновато, потому что было как-то темно, я забирался под этот рояль. Я хорошо помню черный динамик радио.

Фекла Толстая: На кухне или в комнате?

Геннадий Хазанов: В комнате, в которой я потом уже жил со старшим братом, это была проходная комната, потому что через эту комнату надо было к бабушке идти в комнату. И вот в этой комнате, куда можно было попасть прямо из коридора, с правой стороны висел этот черный громкоговоритель, так это называлось. У меня в глазах стоит картина проливного дождя, и я вхожу в эту квартиру. Я очень любил футбол. Я помню, как с меня стекала вода, я, даже не раздеваясь, вошел в комнату, и там шла трансляция со стадиона «Динамо». Я очень хорошо помню, как я стоял. Почему меня никто не отругал за это, я даже не понимаю. Но вот эту картинку этого дождя за окном, причем такого сильного, проливного, этого громкоговорителя, этого репортажа… У нас дом стоял буквой «П», этот дом должны были сносить. И в 94-м году, уезжая на гастроли в Австралию, я попросил людей, которые снимали телевизионный фильм, спектакль, который мы играли с Ахеджаковой, под названием «Бред вдвоем», я попросил, чтобы поехали, сняли этот дом, потому что я чувствовал, что его вот-вот снесут. Они этого не сделали, я вернулся, дома уже не было. Хорошо, что я в 89-м году поехал с оператором к этому дому и кадры этого дома есть, они живы, они были в фильме «Ха-ха-Хазанов», который вышел в коне 80-х годов на экран. И там видно, что это за убитый дом, это был 89-й год. И я помню, как голуби, которые сидели в этом дворе, как они вдруг под этой камерой взлетели. Небольшое расстояние было между моим корпусом и корпусом, который был напротив, то есть параллельной палкой буквы «П». Что я делал, я был уже на заводе? Когда мне исполнилось 16 лет, я пошел на завод работать, я приносил с завода гаечки и винтики. И летом, поскольку я жил на 4-м этаже, жара, духота, а мне куда деваться, я же рабочий человек теперь, мне же отпуск полагается раз в году. Не то, что я пионер, на три месяца в лагерь, нет. Я, как сейчас помню, в окно второго этажа, в стекло, кидал эти гаечки. А поскольку мне с 4-го хорошо было видно часть комнаты на 2-м этаже, то я видел, как человек выглянул вниз и никого не обнаружил, а что-то в окно все равно летит, как он там прятался, чтобы выскочить побыстрее и обнаружить того, кто там кидает эти… А я-то сверху. Ему в голову не могло прийти поднять голову, потому что я бы сразу отскочил от окна. Вот так я проводил время вместо того, чтобы читать Толстого, Чехова, поэтому неудивительно, что когда мне пришлось поступать на театроведческий факультет ГИТИСа, я только про гайки мог рассказывать.

Михаил Козырев: А на заводе, как я понимаю, в основном вы не вытачивали гайки, а бегали за водкой для рабочих.

Геннадий Хазанов: И водка, и вообще спиртное – будем называть это лекарством, потому что они говорили: «надо поправить здоровье».

Фекла Толстая: Я слушаю ваше такое замечательное поэтическое воспоминание о доме вашем и столько любви в том, что вы говорите, и мне кажется, что это значит только одно, что у вас было очень счастливое детство. Если все ваши корни, все эти места, которые связаны с вашим детством, и вы, став взрослым человеком, так тщательно хранили воспоминания о нем. Мне кажется, что с нашей непростой историей страны, в основном все люди делятся на тех, кто хочет выстраивать свою жизнь, отталкиваясь от того, что было, как можно меньше вспоминать, только не так, как родители. И немногие, к сожалению, люди, которые с такой любовью относятся к своему прошлому.

Геннадий Хазанов: Я не могу сказать, что я с любовью. У меня очень сложное отношение к этому. Я не могу назвать свое детство счастливым, хотя могу назвать счастливой свою жизнь.

Фекла Толстая: Детство было не самой лучшей порой?

Геннадий Хазанов: Нет, и могу сказать даже, почему. Только теперь, на излете жизни, я прекрасно понимаю, какой счастливый отрезок мне достался прожить, человеку, родившемуся в год, когда закончилась война, и человечество еще не израсходовало лимит терпения, который уже подошел к черте, потому что мы практически явно совершенно на пороге катаклизмов планетарных, с мой точки зрения. И вдруг я понимаю, что на мою жизнь вылетело относительно вегетарианское время, оно не было абсолютно беспроблемным. Более того, я пережил в жизни и режим безработного, и невыездного, и так далее. Я выше этого просто потому, что мне голова и что-то, что я успел прочесть и передумать в своей жизни, что-то скорректировало в оценках: не надо жаловаться, надо везде искать, все равно стараться найти солнечную сторону, потому что если этого не хотеть, темень гарантирована.

Михаил Козырев: Я хочу вернуться к самому началу нашего разговора, когда вы говорили о том, что без тектонических каких-то, географических потрясений прошла ваша жизнь, сосредоточенная в основном в одном и том же районе Москвы.

Геннадий Хазанов: Нет-нет, район все-таки расширялся чуть-чуть, но не намного.

Михаил Козырев: Я хочу спросить вас про ваши впечатления от того, когда вы побывали в городе Сковородино.

Геннадий Хазанов: Но я в городе не был.

Михаил Козырев: Как этот город связан с вашей биографией?

Геннадий Хазанов: В течение жизни я часто думал, вот мать моя, которая родилась в селе Джалинда Сковородинского района Читинской области в марте 13-го года. Меня часто мучал вопрос: почему она там родилась, как могли ее родители там оказаться? Понятно, что в 13-м году там можно оказаться только из-за какой-то неблагонадежной деятельности. Я думаю, что левые убеждения и мало на чем основанная вера в какие-то сказочные преобразования и изменения, что вообще свойственно людям.

Фекла Толстая: Которые произошли, просто были не такие сказочные.

Геннадий Хазанов: Да, но они не понимали, потому что бабка моя ничего за свою жизнь не нажила и прожила очень скромную жизнь. Я помню, как она пошла в больницу, из которой она больше никогда не вернулась, я ее сопровождал, как она шла по этим лестницам четырехэтажного дома, где никогда, естественно, не было лифта, и как она поднималась наверх, и чего ей это стоило. А теперь я особенно понимаю, потому что, собственно, бабка моя прожила 78 лет, а мне уже 71-й, так что у меня в принципе есть чем оперировать. Она до такой степени искренне верила, что это может быть преобразовано, понимаете, люди желаемое выдают за действительное. Сложный процесс, здесь сложные причинно-следственные связи, хотя я глубоко убежден, что ничего страшнее, чем то, что произошло в октябре 17-го года, для страны не могло произойти. Тогда стране был подписан смертный приговор.

Михаил Козырев: Она всю жизнь прожила убежденная в своем большевизме?

Геннадий Хазанов: Да.

Михаил Козырев: Она же вступила еще до революции в большевистскую партию?

Геннадий Хазанов: Да. Но она говорила о том, что мы путаем идею с дурными исполнителями, не понимая, что идея сама по себе безумна, она абсолютно нереализуема, даже бумага ее не выдерживает, они хотели это сделать наяву. Вот, собственно говоря, и все.

Фекла Толстая: Но для этого нужен был этот страшный эксперимент с нашей страной ХХ века, чтобы мы сейчас понимали, что это…

Геннадий Хазанов: Это правда. Вообще хорошо судить через много десятилетий, поворачивая голову назад.

Фекла Толстая: Ваши бабушка и дедушка оказались в ссылке в Читинской области еще до революции за свои, наверное, тогда еще не называлось «коммунистические», но такие большевистские левые убеждения.

Геннадий Хазанов: Да, они, видимо, в связи с этими левыми убеждениями оказались так сосланы далеко, там, видно, встретились, и там родилась моя мать. И в 17-м году, до октябрьского переворота, они были уже в Москве, потому что черта оседлости была отменена сразу Временным правительством буржуазным.

Михаил Козырев: Евреям было разрешено жить ближе к Москве…

Геннадий Хазанов: Нет, или Москва или Питер – все-таки тогда Питер был столицей. Но они поехали в Москву и, естественно совершенно, всех политзаключенных отпустили, и так они оказались в Москве, маме было четыре года, когда они приехали.

Михаил Козырев: Какое впечатление на вас произвел этот город? Вы были на гастролях?

Геннадий Хазанов: Я проезжал на поезде, это было ночью. Боже мой, Боже мой! Это теперь так выглядит, а что же тогда-то было? Но я более подробно ничего не могу сказать, потому что я же туда вглубь не ездил. Но должен сказать, что Читинская область и сегодня мало похожа на Куршавель.

Фекла Толстая: Какие были планы у ваших бабушки и дедушки, когда они приехали в Москву? Что они хотели, какой жизни они себе искали?

Геннадий Хазанов: Этот вопрос мне напоминает на тот, что был кому-то задан в начале 2000-х: «Какие у вас планы на третье тысячелетие»? Тот говорит: «Бóльшую часть проведу в гробу».

Фекла Толстая: Подождите, молодые люди, революционеры.

Геннадий Хазанов: О планах я ничего не знаю. Я знаю, что у деда было фармакологическое образование, и он работал провизором в аптеке. Я не мог много лет поинтересоваться тем, кто такие провизоры. Он работал в аптеке, которая стоит по сей день в конце Большой Полянки, перед въездом.

Фекла Толстая: На углу Полянки и Ордынки?

Геннадий Хазанов: Да.

Михаил Козырев: Знаем эту аптеку.

Геннадий Хазанов: В этой аптеке дед работал то ли заместителем управляющего, то ли еще кем. А бабка пошла, насколько я понимаю, она работала в Наркомпросе и как-то пересекалась с Крупской. Я уже не знаю, зачем, но не на почве базедовой болезни, видимо, по работе. И бабка была убежденная и очень честная женщина. Она одно время была директором школы, которая находится в районе Бульварного кольца, в переулке, забыл название, что со мной бывает на нервной почве, и через много-много лет в этой школе были съемки «Ералаша», где я играл итальянского учителя. Конечно, можно многое объяснить совпадениями, но я очень часто думаю: не слишком ли много случайных совпадений в моей жизни, чтобы я их воспринимал как совпадения? А если еще учесть, что я, оказавшись в 75-м году в доме 19 по улице Димитрова, теперь Якиманке снова (она была сначала Якиманка, когда я пошел в школу, и теперь опять Якиманка, а тогда была улица Димитрова), я оказался в одном доме и жил по одному стояку, только на восемь этажей выше своего биологического отца, который никогда ко мне не подошел. Это тоже все случайности?


Михаил Козырев: Мне кажется, это требует чуть более подробного разъяснения. Вы росли без отца, он ушел, как я понимаю, еще до того, как вы родились.

Геннадий Хазанов: Да-да. Они и не были зарегистрированы. Знаете, поскольку ваша программа имеет границы, а жизнь моя в этом смысле так насыщена разного рода странностями и событиями, что я мог бы просто, ну, не на 70 лет вашу программу арендовать, но не на одну программу. Поэтому, может быть, мы сожмемся как-то в этом смысле, потому что мы тогда больше ни о чем не успеем поговорить.

Фекла Толстая: В смысле, что не говорить о вашем отце?

Геннадий Хазанов: Нет, но мы можем сейчас углубиться, но я через какое-то время должен встать, поблагодарить вас и уйти все равно.

Фекла Толстая: Можно я остановлюсь на вот чем: оглядываясь назад и думая о разных поколениях, потому что, конечно, ваша семья, как и любая другая, отражает какие-то настроения, которые были в нашей стране в разные поколения. Вот ваша бабушка была убежденной коммунисткой. Я не думаю, что ваша мама, мужа которой расстреляли в 38-м году, относилась к советской власти с такой же преданной надеждой, воодушевлением.

Геннадий Хазанов: Безусловно, даже не оспаривается. Она никогда ни в какую партию не вступала. В 38-м году матери было 25 лет. Чтобы в 25 лет взяли мужа и расстреляли и через 19 лет, когда маме было 44, пришла реабилитация. Потом вы не забывайте, ХХ съезд, 56-й год, это маме 43 года всего, и когда вывалили часть того ужаса, часть, очень отобранную часть, которая не кидала бы тень на того, кто инициировал всю эту историю, я сейчас говорю о Хрущеве, потому что я очень давно и серьезно занимаюсь этим. Вообще я очень люблю заниматься историей нашей страны с момента ее образования, в 17-м году, очень внимательно Сталиным, как вообще ХХ-м веком. И недавно обнаружил одну книгу, я ее еще не успел прочесть, ее написал человек, который короткий отрезок времени использовал (это было после августа 91-го года), его пустили в засекреченные архивы. И он в архивах набрал материал, успел издать книгу, называется «Рассекреченный Ленин». Фамилия этого историка Латышев. Я не успел ее еще начать читать, потому что она в очень неудобном виде мною скачена, в электронном виде. Страшно предполагать, что Сталин – это самое удачное продолжение того, что мы получили после октябрьского переворота, потому что Сталин действительно оказался учеником Ленина, это Латышев документально приводит.

Михаил Козырев: Возвращаясь к 56-му году и к ХХ-му съезду, как бабушка ваша реагировала?

Геннадий Хазанов: Тяжело очень. Понимаете, когда организм болен онкологическим заболеванием, то разгерметизация организма иногда ускоряет летальный исход. Вот говорят: операбельный или неоперабельный больной. Они говорят: он умрет так и так. Если соперировать, мы можем ускорить процессы. Я думаю, что это и произошло.

Фекла Толстая: В 56-м году, вы имеете в виду?

Геннадий Хазанов: Да, конечно. В неведении жить легче, когда не знаешь, наверное легче. Пытливому труднее. Но одно то, что хотя бы не весь алфавит этого ужаса был обнародован, потому что он тоже, судя по словам покойного председателя КГБ Семичастного, он своими руками подчищал архивы по распоряжению Хрущева, на котором крови было не меньше, а как утверждает Виктор Суворов, изменник, предатель и писатель, что крови на Хрущеве больше, чем на всех остальных.

Михаил Козырев: А как бабушка?

Геннадий Хазанов: Бабушке это был нокдаун абсолютный.

Фекла Толстая: Простите меня, если я прерываю очень интересные и важные очень рассуждения, Вам для чего это? Почему вы так серьезно занимаетесь историей? Откуда это взялось? И очень часто человек какие-то в своей собственной жизни решает вопросы…

Геннадий Хазанов: Фекла, я это делаю для того, чтобы самому себе объяснить, что ничто ниоткуда не вырастает. Я не стесняюсь того, что просто публично еще раз заявляю о своей поддержке Путина.

Фекла Толстая: Да, вы ему даже корону подарили, это все очень удивило. Это шутка была?

Геннадий Хазанов: История с короной достойна анекдота. Это не было шуткой, и абсолютно ничем, ничего я в это абсолютно не вкладывал. Я много лет назад придумал форму поздравления своих друзей, знакомых на дни рождения. У меня есть магазин, он находится на Большой Полянке, магазин «Молодая гвардия», там продают гениально сделанные копии российских орденов, наград. Лет десять я этим уже занимаюсь. И я увидел у этих мастеров, что они делают, у них есть копии короны Российской империи и шапки Мономаха. Орден притащить в подарок президенту – как-то глупо было, так как он их сам раздает.

Фекла Толстая: И вам выдавал в тот день.


Геннадий Хазанов: Ну да. Дело в том, что мне очень понравилось, как это сделано руками, очень классно. Я собирался на день рождения 7 октября Путину подарить эту красивую вещь. Больше того, ведь если вы внимательно этот сюжет смотрели, вы не могли не заметить, что я дважды попросил отключить запись. Дважды. Это есть. На что мне президент сказал: «Нет, нет, мы все пишем». Он же не понимал, о чем будет речь. Я не собирался это предавать огласке, абсолютно у меня не было такого.

Михаил Козырев: Вы же публичный человек, вы же понимаете, что невозможно на таком мероприятии…

Фекла Толстая: Вы публичный человек, Путин публичный человек.

Михаил Козырев: Это невозможно, это изначально посыл неверный, он обречен на провал. Невозможно отключить десятки камер по вашей просьбе.

Геннадий Хазанов: Но послушайте, весь ритуал был закончен. Меня поздравили, мне вручили в подарок книгу, все, что нужно, было сказано. И на этом можно было этот сюжет закончить, как это у меня было, я не однажды встречался с главой государства и какие-то были общие моменты сняты, и после этого пресса удалялась. И все.

Михаил Козырев: То есть вы бы предпочли, чтобы это не попало никуда?

Геннадий Хазанов: Нет, не предпочел. Я не собирался вообще это делать предметом публичного обозрения.

Фекла Толстая: Геннадий Викторович, мы тоже не хотим из этого делать большой сюжет разговора.

Геннадий Хазанов: Поэтому я хочу вернуться. Я поддерживаю Путина, я объясню, в чем дело. Для того чтобы поддерживать и понимать, что происходит в стране, хорошо бы узнать по возможности поглубже историю страны.

Фекла Толстая: И в связи с этим вы считаете, что все ужасы нашей страны закончились и сейчас мы, наконец, на здравом, нормальном пути?

Геннадий Хазанов: А как они могут закончиться?

Михаил Козырев: Нет, тезис в том, что мы обречены на этот ужас, а Путин – это далеко не самое плохое, если не самое лучшее.

Геннадий Хазанов: Совсем.

Михаил Козырев: Вот такой тезис. Как вы думаете, в возрасте 30-ти лет вы бы точно так же сочли?

Геннадий Хазанов: Сейчас я вам скажу. Нет, конечно.

Фекла Толстая: 75-й год.

Михаил Козырев: Это чудовищная фраза абсолютно, особенно в свете того, что происходит.

Геннадий Хазанов: Еще раз повторяю: эта фраза не имела в виду нас.

Фекла Толстая: Зачем вы ее цитируете?

Геннадий Хазанов: А я цитирую вам, потому что все можно смотреть с определенного угла. Я очень люблю вокруг ходить, поэтому я не хожу ни на какие телевизионные общественно-политические программы категорически. Именно потому, что я ношу в себе эту информацию, связанную с этой цитатой. Вы говорите: зачем это вслух произносить? То есть получается, я сам должен секвестрировать то, что сидит во мне и говорить: это сегодня надо произносить, это нет. Я прошел этот путь, я больше ничего не хочу, я лучше буду молчать, я не буду вслух ничего говорить, потому что для меня никакая однозначность в данном случае не является бесспорной. Неоднозначность, когда любой человек, который говорит не так, как говорит общая толпа, объявляется врагом народа. Опять – откуда, почему, я даже это не комментирую, потому что я прожил жизнь в стране, историю которой читаю и знаю.

Фекла Толстая: Где врагами народа очень часто объявляли очень многих людей. Геннадий Викторович, чтобы наш разговор…

Геннадий Хазанов: Поэтому так хорошо в детстве сидеть.

Фекла Толстая: Не то, что мы боимся и не даем вам возможности говорить на политические темы, не было такой изначально задачи.

Геннадий Хазанов: А у меня и задачи такой не было, это же вы меня вытащили.

Фекла Толстая: Я вытащила потому, что именно мне очень импонирует то, что вы говорите про вокруг и про такой взгляд, чуть-чуть более общий, потому что тоже интересно думать о том, как, может быть, не вдаваясь в детали и подробности, но у каждого поколения с вой взгляд на историю страны. Мы говорили о вашей бабушке, о вашей маме. Мне интересно, спорите ли вы с вашей дочерью о том, что происходит в стране?

Геннадий Хазанов: Нет, не спорю.

Фекла Толстая: Похожи ли у вас взгляды?

Геннадий Хазанов: У нас конфликт отцов и детей. Я думаю, что она похожа на меня ее возраста, гораздо больше похожа, что тоже нормально и естественно. Я тут придумал фразу: у каждого века должен быть свой 37-й год.

Фекла Толстая: Ужас, по-моему, то, что вы говорите.

Геннадий Хазанов: А что, бывает век, где нет 37-го года?

Михаил Козырев: Бывают даже целые страны на земле, где никогда не бывает 37-го года, метафорически, я имею в виду.

Геннадий Хазанов: Да, но я живу в стране, в которой…

Михаил Козырев: 37-й носит особое значение.

Геннадий Хазанов: Конечно. Скажите где-нибудь в Аргентине про 37-й год, он скажет: ну и что, «Бесаме мучо» было написано позже.

Михаил Козырев: Возвращаясь к Алисе, неужели вы не повторяете периодически фразу: надо знать историю своей страны, доживешь до моего возраста, переменишь свои убеждения?

Геннадий Хазанов: Нет. Это делается по потребности. Не надо ничего насильно внедрять. «Нельзя напоить человека, который не испытывает жажду», – так говорил мой преподаватель в эстрадно-цирковом училище, правда, это касалось другого аспекта. А зачем? Вообще, зачем я должен бегать со своими рецептами?

Михаил Козырев: Ну, в отношении дочери.

Геннадий Хазанов: Ни в отношении кого. Каждый доходит до этого своим собственным путем. Вы можете объяснять… Что мне ни объясняли, когда я был молодым, я воспринимал мир так, как я его воспринимаю. Пока я в себя не впустил некий объем… «Знания множат печали», как известно.

Михаил Козырев: Мне очень понравилась формулировка о том, что вы за легкое касание к судьбе детей.

Геннадий Хазанов: Да, и сейчас продолжаю так считать, потому что слишком много давления испытал, будучи ребенком.

Фекла Толстая: Какого рода давление?

Геннадий Хазанов: Разного. У меня была очень властная мать. Я вообще очень свободолюбивый человек по натуре, поэтому больше всего на свете я презираю насилие.

Фекла Толстая: Но вот сейчас, по прошествии многих лет после вашего детства, вспоминаете это давление матери также тяжело? То есть если бы так она на вас не наседала, было бы лучше?

Геннадий Хазанов: Я не знаю, не могу сказать, лучше было бы или нет, потому что если бы я сказал, что было бы лучше, вполне возможно, мы бы сегодня с вами не беседовали здесь, потому что вполне возможно, я бы не сформировался таким, каким я сформировался. Вообще сослагательного наклонения лучше не использовать.

Михаил Козырев: Что в вас от мамы? Какие качества вы унаследовали?

Геннадий Хазанов: Мама честнее меня, мама прямее меня, мама необразованнее меня. Но она женщина, ей это вообще не надо было. Она любила театр.

Фекла Толстая: Это от мамы, конечно, любовь к театру?

Геннадий Хазанов: Думаю, что во многом, конечно.

Фекла Толстая: Она успела вам это передать или просто это генетически?

Геннадий Хазанов: Меня брали ребенком на занятия драматического кружка при клубе завода Владимира Ильича, но мало ли куда кого водили. Я считаю, что если бы Господь не распорядился вот так… Знаете что, я сейчас произнесу странную вещь. У меня сегодня утром по этому поводу был даже длинный разговор. Я вообще с годами разочаровался в лицедейской части актерской профессии. Ремесло актерское – оно лицедейское. Но есть разница. Есть разница хорошо прикидывающегося человека, и было довольно много такого рода артистов, делавших это грандиозно, например, один самый гениальный из лицедеев – это Евстигнеев Евгений Александрович. Мне вдруг стало неинтересно лицедействовать.

Фекла Толстая: А что интересно?

Геннадий Хазанов: Я приведу вам пример, вы сразу поймете, что я имею в виду. Жан Габен вообще не лицедействовал, он просто проживал на наших глазах. Я, правда, его на театральной сцене не видел.

Фекла Толстая: Да, в кино это было именно так, как вы говорите.

Геннадий Хазанов: Вот, я про это и говорю.

Михаил Козырев: Есть гениальные лицедеи, а какой второй способ?

Геннадий Хазанов: Жан Габен. Это исповедальня, это абсолютная, личная исповедальность.

Михаил Козырев: Этому нельзя научиться или научить, это либо есть, либо нет.

Геннадий Хазанов: Думаю, да. И лицедейство так, как лицедействовал Евстигнеев – это либо есть, либо нет. Просто я говорю, что мне интересно сегодня.

Фекла Толстая: То, что делает ваша дочь, а надо сказать, что я очень уважаю творчество актрисы Алисы Хазановой, и видела ее на сцене, конечно, не все вещи, но многие очень интересные и в театре «Практика», и, например, в кино. Как вы относитесь к тому направлению, она очень четко и ясно видит, на мой взгляд, свой путь и свою стилистику.

Геннадий Хазанов: Да, это правда.

Фекла Толстая: Как вы воспринимаете ее?

Геннадий Хазанов: Мы не пересекаемся здесь, и я уважаю ее выбор. С моей точки зрения, но я еще раз говорю, это временной конфликт, хотя, с точки зрения профессии, она очень хорошо двигается. Не движется, а двигается. Я вижу, как она себя ведет в кадре, я вижу, что она по профессии делает. И вот она, кстати говоря…

Фекла Толстая: Жан Габен?

Геннадий Хазанов: Да. Она не лицедей и она категорически отвергает это. Но дальше уже все зависит от некоей системы координат, от стилистики.

Фекла Толстая: Вам это нравится?

Геннадий Хазанов: Мне не все. Скажем, «Сказка про темноту», например, я смотрел, это Хомерики делал, у меня другая природа, я не могу, когда такая вялость экранная. На меня энергия с экрана не идет, я хочу, чтобы меня схватили. И там какие-то куски, где Алиса играет, мне кажется, что там получается. Но в принципе… Потому что Коля, дай Бог ему здоровья, он просто другой человек, у него природа человеческая другая. У него вялое рукопожатие, понимаете? Я вообще люблю бóльшую концентрацию. У меня энергетический выброс другой совсем. Алиса у меня вызывает очень глубокое уважение, что для меня не менее важно. У меня никаких отцовских обременений, когда я смотрю, нету. Я забываю, что я отец.

Фекла Толстая: Вы говорите о профессии с ней? Она говорит с вами о профессии?

Геннадий Хазанов: Говорит. Немного. Мы начинаем с годами сближаться. Она все равно, так или иначе, у нее коррекция существует. Нам не нравятся одни и те же вещи. Например, мне очень нравится стиль, в котором снимала Гай-Германика, то есть анти-кино, анти-театр. То есть в жизни так много лжи и фальши, что хотя бы в художественном способе, который исповедует актер или режиссер, нужно минимизировать это.

Михаил Козырев: И этим вам близок стиль Германики?

Фекла Толстая: Разве искусство – не зеркало жизни?

Геннадий Хазанов: Почему, нет, именно минимизировать.

Фекла Толстая: Если в жизни много лжи, то на экране…

Михаил Козырев: Я думаю, речь даже идет не о содержании, а о форме.

Геннадий Хазанов: О форме, о способе существования, потому что жизнь и так все время заставляет мимикрировать, она до такой степени убивает и настоящий голос внутри человека, если он, правда, есть, голос, потому что очень много безголосых. И Алиса сняла кино, я не знаю, может, она оторвет мне башку за то, что я сейчас сказал. Она монтирует, сидит. Дальше больше ничего не скажу, спрашивайте все остальное у нее.

Фекла Толстая: По собственному ее сценарию?

Геннадий Хазанов: Да. Короче, больше ничего не скажу. Но когда она сказала, что хочет это попробовать, я очень порадовался. Очень. Вообще грех вроде жаловаться, очень ущербная актерская профессия. Очень несвободная. Просто я вытащил такой счастливый лотерейный билет, что прожил, как Степной волк, Гессе, в этой беготне. Но это так выскочило, так получилось. Могло так не получиться. Приняли бы меня в театральное учебное заведение, когда я поступал, и могло все двинуться не в ту сторону.

Фекла Толстая: А могли не принять ни в театральное, ни в цирковое.

Геннадий Хазанов: Могли не принять. Всяко могло быть.

Михаил Козырев: Когда Алиса была маленькой, вам удавалось ей достаточно времени уделять? Насколько вы повлияли на то, какой она выросла?

Геннадий Хазанов: Это лучше спросить у Алисы. Я вообще считаю, что это такая тонкая, хрупкая вещь, нельзя ломать природу человека – это я знаю точно. Можно чуть-чуть помочь, можно очень тонко подставить плечо или закрыть ту территорию, например, на которую, с твоей точки зрения, не стоит ходить твоему ребенку. Нельзя ломать кости, нельзя ломать суставы. Мне могут сказать: это тебе хорошо говорить, потому что так-так-так. Я говорю только о себе.

Фекла Толстая: А вы в чем подставляли плечо?

Геннадий Хазанов: Я не мог ударить. Никогда в жизни я не мог поднять руку на нее, ни шлепком, ничем. У меня рука не поднимется просто. Я это ненавижу. Но разные способы воспитания существуют. Бывает, и способы жесткого контроля и элементы насилия давали результаты, например, покойный Анатолий Владимирович Тарасов, наш великий хоккейный тренер, он, конечно, был насильник абсолютный. Но если бы он сидел здесь, Царствие ему Небесное, он бы сказал: «А вы с этими разгильдяями, у которых есть одаренность от природы, а они идиоты, они бы в жизни не реализовали свое дарование, если бы их жесткой рукой не вели». И вполне возможно, прошли десятилетия и эти ребята, как Владик Третьяк, мы часто это вспоминаем, он говорит: «Конечно, он был очень жестокий, но результат был, и люди состоялись». Для того чтобы мы опять не скатились и не экстраполировали историю с Анатолием Владимировичем Тарасовым с остальными живущими на земле, дай им Бог здоровья, я хочу вас поблагодарить за нашу беседу. Если будет желание и совпадут возможности, я с удовольствием приду к вам, потому что за мной закрепилась слава очень неконтактного человека.

Фекла Толстая: У нас нет такого впечатления.

Геннадий Хазанов: А его не может быть, потому что если мой собеседник представляет для меня интерес и я понимаю, что мы говорим на одном языке, я могу провести с этими людьми столько времени, сколько реально просто возможно, сколько есть для этого физической возможности. Потому что когда я на второй минуте понимаю, что людям нечего спрашивать, а мне, естественно, нечего отвечать, несть им числа, этим людям, они работают в наших российских СМИ.


Фекла Толстая: Хочется успеть кратко спросить о ваших внучках, есть ли какие-то у вас общие занятия?
Геннадий Хазанов: Нет, у нас общих занятий нет, они растут очень быстро. И надо сказать, что я по возможности, чем могу, может быть, бытово помогаю, так будем говорить. У меня нет никаких оснований для того, чтобы претендовать на то, чтобы быть в том или ином виде воспитателем. Это уже совсем незнакомое мне поколение, совершенно. И потом я все-таки очень активно действующий человек, с большой загрузкой, поэтому лучше делать то, что ты можешь. Может быть, когда-нибудь прожитая мною жизнь и, как принято говорить, личный пример (я не очень люблю это слово) каким-то образом на что-то наведут. А если не наведут, значит, и не должно так быть.

Михаил Козырев: Последний вопрос, который мы задаем просто всем нашим гостям: как вам кажется, в какое время – во время вашего детства, или сегодня, или во время того, как росла Алиса, – проще было воспитывать детей и проще было детям расти?

Геннадий Хазанов: Всегда трудно. С моей точки зрения, как совместить естественное желание внедрить в человека ощущение, что человеческая жизнь является самой главной мелодией? Но мы живем в стране, где интересы государства всегда были, есть и будут выше человеческой жизни. В этом принципиальное расхождение взгляда, я бы сказал, неприемлемого для нашего пространства западного мира. Это серьезнейшее корневое противоречие. В этом дуализме заложена самая большая проблема воспитания. Поэтому делай в любой отрезок времени по мере сил и возможности так, чтобы человек потом был готов сам принять решение. Неспособность принимать решения – это главная проблема вообще человечества, а у нас она возведена в собственную степень. Вот и все. Может, мудрено ответил на ваш вопрос, но старался.

Фекла Толстая: Мудро.

Михаил Козырев: Будет над чем подумать и нам, и нашим слушателям.

Фекла Толстая: Очень серьезный ответ.

Михаил Козырев: Мы благодарим вас, Геннадий Викторович, за то, что уделили нам время.

Геннадий Хазанов: Спасибо вам за беседу. Мне было с вами очень хорошо и интересно. Я вам желаю удачи.

Фекла Толстая: Спасибо огромное. Народный артист России, руководитель московского Театра эстрады Геннадий Викторович Хазанов. Прошу прощения у тех слушателей, которые, может быть, думали, что мы будем хохмить и говорить только о шутках и об эстраде. Мне было очень важно именно такой вдумчивый разговор с вами.

Михаил Козырев: Спасибо всем. Серебряный Дождь, программа «Отцы и дети». До встречи.